Истории Победы

     Альбина Петровна родилась и провела первые 12 лет своей жизни в таежном краю – на латышском хуторе Баубелей, в деревнях Сырбашка и Петровка, где окончила 4 класса. Учебу прервала война: работать стало некому – ушедших на фронт отцов заменили дети. Они косили сено, убирали рожь, ячмень, вязали снопы, молотили их, веяли, ссыпали зерно в мешки и грузили на телеги… В газете «Ленинский путь» тогда появилась заметка про пенсионерку Баубель и ее малолетнюю дочь Алму, перевыполнявших план. Однако непосильный труд подорвал детское здоровье, и осенью родители отправили девочку в Тару, к старшей дочери, Наталье, водиться с маленькой племянницей Эльвирой. Там могла она отдохнуть от тяжелой работы и учиться в школе. Но жизнь в городе оказалась непростой. Предоставим слово самой Альбине Петровне:

     – В Таре есть нам было нечего. Сестра не посадила огород из-за рождения ребенка, да еще в роддоме простыла и заболела туберкулезом. Положение оказалось аховое. Мы давай вещи продавать – перетаскали все на базар: где молочишка купим, где картошки, где капусты… А к февралю уже вообще ничего не осталось: ни вещей, ни еды. Тогда сестра говорит: «Иди в урман, там хоть сама немножко поешь, а может быть, и корову приведешь». Там у нас было две коровы. 
     И как-то утром я отправилась в сторону Нерпинки, потом по егоровской дороге в Сырбашку. У меня мешочек холщовенький, там кусочек хлеба, 300 грамм на дорогу. Машин тогда не было. Я не помню, видела ли я вообще в те времена машину. Хотя самолет уже видела: летал над тайгой и над хутором нашим… Вот идет навстречу мужик: «А что у тебя в мешочке?» Говорю: «Хлеб». – «На тебе краску зеленую, хорошая, красивая, а мне дай хлеб». Что делать? Ну я и отдала. Он мне – пакетик краски, хотя не нужна мне та краска сто лет. Боже мой! И вот я иду голодная… 
Страшно даже вспоминать те дни… Какую я видела бедность – просто ужас. Видела, как люди ели пропастину, пропащих телят, и девочка, учившаяся на класс младше меня в нашей школе в Петровке, умерла. Мы ходили ее провожать. С тех пор я смотреть на телятину не могу…
     Шла я, шла, и голодная, и уставшая… Уже темнеть начало. В первый встреченный дом зашла. Даже не дом – изба. А какая деревня, не помню, но не Нерпинка, это было дальше. Татарская семья. Впереди какое-то возвышение, плахи, там какие-то тряпки неопределенного цвета и копошатся ребятишки. В углу печка, и больше ничего. Мне стало так жутко, но идти куда-то дальше я уже не могла, легла одетая возле печки и заснула голодная. Утром встала и дальше пошла. 
     Заканчивался второй день. Сумерки. Идет небольшой снег – дорогу, санный путь, еле-еле заметно. У меня в руке палка: чтобы не сойти с дороги, я все время проверяю… И вдруг вижу перед собой – крест. Думаю: да что такое?! Должно быть, кладбище? Как я туда попала? А кладбищ я боялась… Отец мой был такой рассказчик! Зимой, когда вечером делать нечего, он развлекал нас рассказами про всякую всячину: кладбища, чертей, волков… А тут я уже не боялась: попала так попала. Но дорога есть, пошла я на этот крест, подхожу ближе – креста нет. Соврала бы да не совру, я помню это. Иду дальше – опять впереди крест. И так три или четыре раза. А я иду. Совершенно голодная, уставшая. Думаю: когда же Егоровка? Смотрю: нет ли огней? Нет. Нигде ничего не видать. А когда этот последний крест исчез, я подняла голову, вижу, огоньки – значит, деревня. Значит, Егоровка. 
Я ускорила шаг, дошла до первого дома, захожу – обстановка довольно знакомая. И одеяла, и половички такие, как у нас. Поздоровалась по-русски, попросилась переночевать – пожалуйста. Сестра, неплохая портниха, отправляя меня в деревню, прилично одела. На мне были валенки и хорошая юбка, красивый жакет с белым воротником и платок добрый на голове. Женщина по-латышски спрашивает: «Чья это красивая девочка, откуда и куда она идет?» Я так обрадовалась, что латыши, значит, накормят! Говорю по-латышски, что вот Петра Баубеля дочь. Она: «А ты знаешь, что отец твой умер?» – «Нет, не знаю». Она и рассказала, что столько-то недель назад его похоронили. Может быть, она даже родственница наша была, кто его знает. Хутора были разбросаны на огромном расстоянии! Кончались Сырбашинские, начинались Курляно-Дубовские, потом Бобровские… Я заплакала, она мне: «Не плачь, теперь уже ничем не поможешь. Давай-ка поешь и раздевайся, да высуши валенки и в теплую постель, отоспись как следует, а завтра пойдешь. Я тебя накормлю и с собой дам». 
     Я переночевала и дальше пошла уже спокойнее. А идти еще километров сорок, пожалуй, даже больше. Все-таки дойти до Сырбашки не успела и попросилась переночевать в немецкой деревне. Меня накормили, я хозяевам деньги давала, но они не взяли. А потом заговорили по-немецки… Как я испугалась! Что такое? По-немецки!.. Но потом вспомнила, что к моему отцу приезжали и украинцы, и немцы, брали взаймы зерно, о чем-то спрашивали, советовались… Я успокоилась, переночевала и отправилась дальше. 
     На четвертый день дошла до дома. Поплакали с мамой. Три похоронки уже пришли в семью, вот отец, кстати, участник Первой мировой, и не вынес. Мама говорит: «Ладно, хватит плакать. Теперь наша главная задача – спасти тебя, Наташу и Эльвиру». Ну я отдохнула там несколько дней, может быть, неделю-две. Скоро таять начнет – пора собираться в дорогу. Мама сделала какую-то сбрую для коровы, каждый день запрягала ее и помаленьку водила по улице, чтобы та привыкла таскать маленькие розвальни, санки. Наверное, это был конец марта. Собрали меня в дорогу: положили мешок картошки, самодельной крупы, сено, чтобы корову кормить, ведро – доить ее. «Ну как ты пойдешь одна, у тебя даже хлеб отобрали?» И мать уговорила соседа, старенького дедушку – Путрик, или Путрикис, его звали – дала ему хлеба на дорогу и еще пообещала, когда вернется. Все ведь голодные были там. И вот с этим дедушкой мы отправились в путь. Я впереди – вела корову, она тянула сани, дед шел следом.
     И вот так – уже не помню, сколько дней мы шли – подошли благополучно к Иртышу, а в каком месте, не скажу. Там стояло два дома, и дед говорит: «Это Лебединка, все, я возвращаюсь домой». А что я буду делать? На Иртыше уже с краю вода. Корова не идет, и все! А с другого берега вдруг сестра кричит: «Аля! Жди, я сейчас приду!» Ни сотовых, ни обычных телефонов тогда не было. Почему она там оказалась? Для нас это была загадка. Говорит, сама не знает: «В то утро проснулась рано и думаю, надо Алю идти встречать». Наверное, какие-то силы все-таки есть, которые, если сильно надо, помогают. И она пришла. Мы вначале перетащили через Иртыш картошку, крупу, а потом, когда санки остались пустые, корову перегнали. Конечно, вымокли, но даже не чихали, не смотря на то, что она болела туберкулезом. 
     Эта корова спасла нас от голода. Доилась хорошо, молоко было вкусным. У женщины, у которой мы жили на квартире (Кооперативная, 32, сейчас 40 лет ВЛКСМ, между Александровской и Ленина, того дома нет), была коза, но ее зимой украли, а сено осталось. Эта бабушка нам отдала сено – мы ей молочка давали, так и дожили до весны.

К моменту описанного похода за сто с лишним верст юной путешественнице едва исполнилось 13 лет, стоит также учесть, что до своего приезда в Тару она в этом городе никогда прежде не была, а значит, дорога ей была практически незнакома. Действительно, здесь явно не обошлось без вмешательства высших сил, но и дети, наверное, в то время все-таки были немного другими: взрослеть значительно раньше своих лет заставляла война.

     Фото Евгения Захарова / Тарское Прииртышье (архив)