Истории Победы

Фото из семейного архива Надежды Созиной

     Сибиряк Леонид Маметьев, призванный в армию из Кемеровской области, оказался на Украине перед самым началом Великой Отечественной.

 – Как рассказывал отец, – вспоминает Надежда Емельяновна, – их полк привезли в Житомирскую область на учения, по крайней мере, так им тогда сказали. Выгрузили в лесу, приказали рыть окопы и землянки. Через некоторое время приземлился самолет – все офицеры сели в него и улетели. Объяснили, что всех их срочно вызвали в штаб. Остались солдаты, сержанты и младшие лейтенанты, как мой отец. Видят они: летят самолеты, с крестами, немецкие – все захлопали в ладоши. Вот это учения! Как будто на войне! А это, оказалось, и впрямь война, и те самолеты летели бомбить Киев. Но наши солдаты шесть дней ничего не знали, пока немцы не подошли и не окружили. И как с ними воевать, если на всех – ни одной винтовки?! Не успели им еще оружие выдать. Так без единого выстрела все попали в плен.

     Их переводили с места на место, но, поскольку народа много, кормить его нечем, немцы решили отпустить украинцев по домам. А как русского от украинца отличить? Построили всех пленных в колонну, заставили пройти между двух полицаев и произнести единственное слово «поляныця» (по-украински булка хлеба). Сказал правильно – значит, украинец, иди на все четыре стороны. Не сказал – оставайся. Мой отец каким-то чудом произнес, как надо, и ушел с теми, кого отпустили. Вместе они пробирались на восток, обходили немцев стороной, но куда и как далеко надо идти, никто не знал. Так он попал в село, где жила моя мать. У нее было трое детей, муж погиб на финской войне, и она приютила бывшего пленного. Вскоре появилась я.
    Когда немцы приказали всем, кто пришел в село, явиться в комендатуру, многие ушли в лес, к партизанам. Их отрядом руководил Сабуров, подчинявшийся самому Ковпаку. Мать отправилась в лес вместе с отцом, взяла меня и мою старшую сестру, которой было девять лет, чтобы помогала водиться. Целый год мы жили в землянках в лесу. Я часто навещала своих сестер. Старшая жила в Крыму, в Джанкое, на прошлой неделе умерла... Когда она меня встречала, всегда плакала, говорила: «Увижу тебя – сразу вспоминаю тебя с кляпом во рту». Голос у меня был звонкий, а немцы часто устраивали облавы, и, чтоб всех не выдала, чтоб не кричала, мне закрывали рот. 
     В 44-м мама умерла, отец ее похоронил, тут как раз подошли наши войска, и он отправился с ними дальше воевать. Дошел до Берлина, с его слов знаю, что демобилизовался только в 48-м. Мы четверо остались с бабушкой, а в 47-м –  мне было тогда всего четыре года – она тоже умерла. После ее смерти тети забрали старших сестер, а нас, младших, –  отправили в детдом, сначала для дошкольников, потом для учеников... Там я провела все свое детство. Там меня записали под фамилией Павлюк, какая была у моих сестер, и отчество получила, как у них. Стала я Надежда Емельяновна, а не Леонидовна по родному отцу.
    Война уже давно закончилась, а мы в детском доме, помню, услышав гул самолета, в панике с криками «Бомбовоз!» бросались прятаться – кто под стол, кто под кровать. И потом, даже когда стала взрослой, при звуках летящего самолета меня охватывал страх. 

     После окончания 10 классов в детском доме города Новоград-Волынский Надежду Павлюк вместе со всей группой отправили в Донбасс, в город Стахановск, где она два года работала на шахте. А потом поступила в училище, выучилась на швею. В те годы выпускников могли послать работать в любой уголок Советского Союза, и 48  молодых специалистов по комсомольской путевке приехали в Омск. А здесь перед ними положили карту – выбирай любой район! Так Надежда Емельяновна оказалась сначала в Атирке, а через год ей предложили организовать от тарского Дома быта швейную мастерскую в Пологрудово, где она и проработала до ухода на заслуженный отдых. Была швеей, закройщицей, заведующей. Не раз становилась победителем соцсоревнования, заслужила звания «Отличник бытового обслуживания» и «Ветеран труда». Здесь она нашла свою судьбу, стала Созиной, и навсегда связала жизнь с Прииртышьем. Однако мысль о том, что в нашей огромной стране, быть может, есть родной для нее человек, не давала покоя. Но о нем – жив он или погиб – ничего известно не было.

     – Я, когда писала в Москву, даже не знала отчества отца. Лишь назвала имя и фамилию, Леонид Маметьев, и то, что он воевал в партизанском отряде Сабурова. Этого оказалось достаточно – мне пришел ответ: такой-то проживает в Кемеровской области, по такому-то адресу. Я ему написала – он меня пригласил… Выхожу из вагона, меня на вокзале встречают… Его жена сразу сказала: «Тут никакого сомнения не может быть. Просто копия папы!» Она тоже была в партизанском отряде, медиком, и призналась, что уговорила отца не разыскивать меня, да и неизвестно было: жива или нет… А он всю жизнь чувствовал себя виноватым… 

     Возможно, у Леонида Николаевича были более веские причины не искать свою дочь, о которых он не стал ей говорить. Ведь нам теперь известно, каково было отношение государства к попавшим в плен. На свою судьбу Надежда Емельяновна не жалуется, хотя, действительно, ее жизнь могла бы быть совсем иной. Лишь обидно ей, что в год осталась без родителей, в четыре – попала в детдом, а сиротой войны не считается. Мать же не погибла – сама умерла, а с отцом они расписаны не были. И дело не в льготах (их сироты практически не имеют), а в простом внимании – хотя бы в поздравлении раз в год, ко Дню Победы.