Новая религия - новые иконы

     Большевистское руководство прекрасно понимало роль церкви в жизни страны и общества. Чтобы заставить народ не внимать слово Божье о жизни после жизни, а верить в утопию о земном рае, нужно было противопоставить прежней религии новую религию, а прежним святым – новых святых. Отсюда и нетленные в мавзолее мощи вождя пролетариата и его памятники на местах снесенных храмов, переименования улиц-городов в честь деятелей революции (часто при жизни) и их портреты вместо икон, а также неприкосновенная, как религиозный догмат, идеология СССР. Верные ленинцы всегда славились умением решать задачу кардинальным образом, поэтому методы убеждения населения они дополнили физическим устранением прежних пастырей – духовенства и его последователей. Именно церковники как одна из категорий, подлежащих репрессиям, упомянуты в вышедшем 5 августа 1937 года приказе №00447 о начале секретной спецоперации по уничтожению «врагов народа».
     О расправе советской власти над тарскими верующими мы писали четыре года назад, накануне Дня памяти жертв политических репрессий (№43 от 27.10.2016). Напомним, что сбор подписей, инициированный горисполкомом, помог органам сфабриковать одно из многочисленных дел. Уже на следующий день после заседания, где якобы решался вопрос об открытии храма, последовали аресты. За что? За создание и участие в кулацко-­церковной контрреволюционной организации. Ведь была у этих людей причина не любить новую власть, которая закрывала и сносила храмы, сажала в тюрьмы служителей культа, доводила налогами до нищеты. Любые разговоры на эту тему можно было подвести под 58-ю статью УК – отправить на 8 или 10 лет в лагеря либо расстрелять, дабы неповадно было другим исповедовать любовь, несовместимую с классовой ненавистью.

«Под запрещением не состоит»

     После выхода той статьи внуки Николая Доброхотова дополнили архивные данные, имевшиеся в нашем распоряжении, сведения­ми о своей семье, что позволило теперь подробнее рассказать об одном из тех, кто пострадал за веру. 
     Николай Михайлович родился 18 апреля 1893 года в Оренбуржье, в селе Краснохолм. Окончил 4-классное городское училище. В феврале 1913 года стал псаломщиком при церкви села Бурлюк-Петровка. 
     С 1914 по 1918-й, во время Первой мировой войны, в его биографии – воинская служба: телеграфист в армии, естественно, царской, другой ведь не было. Где именно, документы умалчивают, но, судя по всему, ему пришлось защищать Родину. Больше ни в каких армиях, ни в Белой, ни в Красной не служил, не состоял и в политических партиях.
      Дальнейшая его служба была сугубо мирной. По возвращении с фронта с февраля 1918-го он – псаломщик в кладбищенской церкви Оренбурга, затем в Николаевской церкви села Краснохолм. В 1921-м возведен в сан дьякона. «За отлично-усердную службу церкви Божией» имел архипастырское благословение от преосвященного архиепископа Дионисия. 

Единственный сохранившийся снимок Николая Доброхотова.

     Дьякона Доброхотова, как и большинство церковников тех лет, правоохранители не обошли своим вниманием. В 1929 году тройка ОГПУ по Оренбургской области по ст. 58-10 (контрреволюционная агитация) приговорила его к высылке на 3 года в Тарский район, в село Ложниково, с супругой и двумя сыновьями, младшему тогда и года не было. Возможно, надеясь продолжать в Сибири «работу по своей специальности», Николай Михайлович получил от епископа Оренбургского Павла удостоверение, что «он, диакон Доброхотов, под запрещением в священнослужении не состоит».
     Когда закончился срок наказания, семья почему-то не вернулась на Урал, а осталась в Таре и на момент второго ареста Николая Михайловича жила на опытной станции, где он работал скотником-пастухом, а супруга, Анастасия Васильевна, – в пекарне. 

– Бабушка рассказывала, что дедушка был красивым, высоким, около двух метров ростом, прекрасно пел, – вспоминает внучка Антонина Доброхотова, – у него и сердце было добрым. Бабушка выросла, по сути, сиротой, но, когда он брал ее в жены, сказал: «Мне никакого приданого не надо, мне нужна только ты». 

Дополнительные лимиты

     Труженики органов госбезопасности не позволили себе сделать передышку даже в праздник. Еще бы! «Врагов народа» в стране оказалось так много! В ходе спецоперации 37-го, рассчитанной на 4 месяца, только омские чекисты перевыполнили разнарядку на 1 тысячу расстрелов – в 11 раз! НКВД требовал продолжения, и Политбюро ЦК ВКП(б) установило новые лимиты (для Омской области еще 3 тыс. человек) – впереди замаячили новые медали и звезды на погонах. 
     За скотником Доброхотовым пришли 23 февраля. Конечно же, устроили обыск. Имущества никакого семья не имела, поэтому порылись в личных вещах – забрали 3 церковных книги, 3 армейских портрета, 9 листов разной переписки и паспорт, ну и самого Николая Михайловича увели. В этот же день состоялся первый допрос.
     Оперуполномоченный 4-го отдела Тарского ОКРО НКВД Бабешкин задал всего два вопроса. Сначала попросил обвиняемого перечислить своих тарских знакомых, «особенно из кулацкой и религиозной среды». В протокол следователь занес 11 человек, его заинтересовавших, расставив после каждого ярлыки, наполненные в советских реалиях особым смыслом: «церковный староста», «псаломщик», «жена священника», «монашка», «бывшая торговка», «бывший собственник», «кулак». Естественно, свое участие в какой-то к/р (контр­революционной) группе, в ответе на второй вопрос, Доброхотов отрицал. 
     Через три дня последовал второй допрос, он же последний. Что происходило в течение этого времени, можно только догадываться. Следствие настаивало на даче «правдивых и полных показаний», и арестант почти сразу «признал свою вину». Впрочем, читая протокол, трудно поверить, что человек может так себя оговаривать, подтверждая то, чего на самом деле не было. Возможно, протокол был сочинен заранее, в нем – одни стандартные фразы, никакой конкретики, и Николай Михайлович только «поставил» подпись, которая не очень похожа на его прежние автографы. 
     Остается удивляться оперативности следователей, завершивших свою работу уже на следующий день, 27 февраля. А 4 марта омская тройка заслушала обвинение, а именно: Доброхотов в составе «к/р группы систематически проводил к/р агитацию, направленную против политики ВКП(б) и Соввласти, распространял провокационные слухи о войне и дискредитировал Сталинскую Конституцию. Проводил нелегальные к/р сборища, где обсуждались вопросы к/р характера». Звучит угрожающе убедительно, если в дело не вникать. Приговор «расстрелять!» был приведен в исполнение 16 марта. 
     Никаких преступлений за этим человеком, как и другими верующими, конечно, не было, и 11 января 1957 года президиум Омского облсуда его реабилитировал.

Супруга Анастасия Васильевна с сыновьями Пет­ром и Павлом.

Как в воду канул 

     О судьбах тех, кого забирали, родственникам не сообщалось. Не знала ничего и семья Доброхотовых. Когда Николая Михайловича арестовали, сыновьям Павлу и Петру было 14 и 9 лет. Как они сумели в те годы выжить, сами удивлялись, рассказывая своим детям. Ни вещей, ни еды, а жилищем на много лет стала чья-то банька. Так и ютились в ней, пока братья не построили свои собственные дома, один – на улице Октябрьской, другой – на Чернышевского. Но было это много позже, когда, они завели свои семьи.
     Впрочем, в 1942-м и тому, и другому пришлось покинуть Тару. Павла в августе призвали в армию, сначала в морфлот, на корабль, а потом вдруг выяснили, что он сын «врага», и списали на берег. Но солдат на фронте лишним не бывает, поэтому нашлось другое место – наводчика ПТР в 50-й отдельной противотанковой дивизии на Ленинградском фронте. 
     А Петра в том же году, после окончания 6 классов, отправили в Омск – на военный завод, и он до самой победы стоял у станка, вытачивал детали. После войны и срочной службы на флоте вернулся в Тару. В его трудовой книжке лишь одна запись, одно предприятие – леспромхоз, где Петр Николаевич трудился электриком, энергетиком, главным механиком… 

– За что бы отец ни брался, у него все получалось, – рассказывает дочь Антонина Петровна, – у него тоже был великолепный голос, но он никогда не пел при чужих людях, постоянно замыкался в себе, как бы в ракушку прятался. Наверное, свой отпечаток наложили детские годы. Ему часто доставалось от сверстников, обзывавших его попенком, а его отца – врагом, как тогда было принято считать…

     Анастасия Васильевна не верила, что муж в чем-то виновен, и ждала его всю жизнь, даже несмотря на сообщение о смерти, полученное спустя много-много лет.

– Наверное, в начале 60-х годов, – вспоминает внук Николай Павлович, – я тогда в школе учился, отец мой и бабушка писали куда-то, пытались узнать хоть что-то о деде. Пришел ответ. Документ тот не сохранился, но, помню, они читали: «Умер в лагере в 1942 году. Реабилитирован». А где, в каком лагере, ничего конкретно не было указано. Выходит, нас просто обманывали.

     Тема религии в семье, как и «лишние» расспросы о деде, была под негласным запретом. 

– У бабушки была небольшая иконка, – продолжает Антонина Петровна, – она хранила ее под подушкой и, бывало, вытаскивала перед сном. Я еще была маленькой и не раз спрашивала: «Бабушка, есть Бог?» А она что-то конкретное сказать боялась… И как-то так уклончиво, ни да ни нет, пыталась объяснить… Я чувствовала, что мои вопросы ее очень тревожат. Почему именно, поняла повзрослев. Ведь такое в жизни перенести!.. Она боялась… И за нас боялась: вдруг я пойду, что-то в школе заявлю, из пионеров исключат, дальнейшую судьбу поломают. И мы этот страх, эту боль пронесли через всю жизнь. 

P.S.
     Расправа с инакомыслящим – это лишь завязка в одной из бесчисленных трагедий. До этого момента многое неясно, хотя и постижимо: человека из-за чьих-то человеконенавистнических амбиций отправили на тот свет, но по другую сторону репрессий остались жены, дети, внуки. Всех пострадавших не подсчитать, как не измерить людское горе. Однако воспоминания потомков могут существенно дополнить общую картину – показать, что за каждой строчкой в Книге памяти стояла полноценная жизнь. В наших силах вернуть эти жизни из небытия, и мы просим наших читателей поделиться своими семейными историями.